На одном из верхних этажей играл патефон, принадлежавший беженцу Вольмайеру. Звучали немецкие народные песни. Перед тем как попасть во Францию, Вольмайер сидел в концлагере Ораниенбург. В коридоре пахло капустой и сумерками.

Равик направился к себе в номер. Ему захотелось почитать. Как-то очень давно он купил несколько томиков всемирной истории и теперь разыскал их. Чтение не доставило ему особенной радости. Более того, его охватило чувство какого-то гнетущего удовлетворения при мысли о том, что все происходящее ныне отнюдь не ново. Все это уже случалось много раз. Ложь, вероломство, убийства, варфоломеевские ночи, коррупция, порожденная жаждой власти, нескончаемые войны… История человечества была написана слезами и кровью, и среди тысяч обагренных кровью памятников сильным мира сего лишь изредка встречался один, осиянный серебристым светом. Демагоги, обманщики, братоубийцы и отцеубийцы, упоенные властью себялюбцы, фанатики и пророки, мечом насаждавшие любовь к ближнему; во все времена одно и то же, во все времена терпеливые народы натравливались друг на друга и бессмысленно творили убийство… во имя императора, во имя веры, во имя коронованных безумцев… Этому не было конца.

Он отложил книги в сторону. Из открытого окна снизу доносились голоса. Он узнал их: Визенхоф и фрау Гольдберг.

– Нет, – сказала Рут Гольдберг. – Он скоро вернется. Через час.

– Час – это тоже немало времени.

– А что, если он вернется раньше?

– Куда он пошел?

– К американскому посольству. Он каждый вечер ходит туда. Стоит на улице, смотрит на здание, и все. Потом возвращается.

Визенхоф сказал что-то, Равик не разобрал его слов.

– Ну, еще бы, – сердито возразила Рут Гольдберг. – А кто не сумасшедший? Что он стар, я и без тебя знаю… Отстань, – сказала она немного погодя. – Мне сейчас не до этого. Нет настроения.

Визенхоф что-то ответил.

– Тебе легко говорить, – сказала она. – Деньги-то у него. У меня нет ни сантима. А ты…

Равик встал. Его взгляд упал на телефон, но он не подошел к нему. Было около десяти часов. Жоан ушла утром и до сих пор ни разу не позвонила. Он не спросил, придет ли она вечером. Весь день он был уверен, что она придет. Теперь эта уверенность исчезла.

– Тебе все просто! Тебе лишь бы удовольствие получить, – сказала фрау Гольдберг.

Равик пошел к Морозову. Его комната была заперта. Он спустился в «катакомбу».

– Если мне будут звонить – я внизу, – предупредил он портье.

Морозов играл в шахматы с каким-то рыжим мужчиной. В углах зала сидело несколько женщин. Они вязали или читали. У всех были озабоченные лица.

Равик подсел к Морозову и стал следить за игрой. Рыжий играл превосходно – быстро и как будто совершенно безучастно. Морозов явно проигрывал.

– Здорово меня тут разделали, а? – спросил он. Равик ничего не ответил. Рыжий поднял на него глаза.

– Это господин Финкенштейн, – сказал Морозов. – Совсем недавно из Германии.

Равик кивнул головой.

– Как там сейчас? – спросил он, лишь бы о чем-то спросить.

Рыжий только пожал плечами. Равик и не ждал другого. В первые годы действительно все лихорадочно расспрашивали вновь прибывших, ловили каждую весть из Германии, со дня на день ожидая краха Третьей империи. Теперь всякий понимал, что только война может привести к крушению рейха. И всякий мало-мальски разумный человек понимал также, что правительство, решающее проблему безработицы путем развития военной промышленности, в конце концов столкнется с альтернативой:

война или внутренняя катастрофа. Значит, война.

– Мат, – без особого торжества объявил Финкенштейн и встал. Он посмотрел на Равика. – Не знаете ли средства от бессонницы? С тех пор как я здесь, совсем не могу спать. Засну и тут же просыпаюсь.

– Пейте, – сказал Морозов. – Бургундское. Побольше бургундского или пива.

– Я совсем не пью. Пробовал ходить часами по улицам до полного изнеможения. И это не помогает. Все равно не могу спать.

– Я дам вам таблетки, – сказал Равик. – Пройдемте со мной наверх.

– Возвращайся, Равик, – крикнул Морозов ему вдогонку. – Не покидай меня, брат!

Женщины, сидевшие в углах зала, удивленно взглянули на него. Затем снова принялись вязать и читать с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь. Равик вместе с Финкенштейном поднялся к себе в номер. Когда он открыл дверь, ночная прохлада – окно было распахнуто настежь – обдала его темной холодной волной. Он глубоко вздохнул, включил свет и быстро огляделся. В ком– нате никого не было. Он дал Финкенштейну снотворное.

– Благодарю, – сказал тот, едва заметно шевеля губами, и выскользнул как тень.

Теперь Равик окончательно понял, что Жоан не придет; собственно говоря, он знал это уже утром. Он только не хотел в это верить. Он обернулся, словно услышал у себя за спиной чей-то голос. Все вдруг стало совершенно ясно и просто. Она добилась своего и теперь не спешит. Да и чего он мог от нее ждать? Ждать, что она бросит все ради него и вернется? Какая глупость. Конечно, она нашла кого-то другого, и не просто другого человека, но и совсем другую жизнь, от которой не собирается отказываться!

Равик снова спустился вниз. Он ничего не мог поделать с собой.

– Мне кто-нибудь звонил? – спросил он. Портье, только что явившийся на ночное дежурство, отрицательно покачал головой. Рот у него был набит чесночной колбасой.

– Я жду звонка. Если позвонят, я внизу.

Он вернулся в «катакомбу» к Морозову.

Они сыграли партию в шахматы. Морозов выиграл и самодовольно огляделся. Женщин в зале уже не было – никто не видел, как они ушли. Он позвонил в колокольчик.

– Кларисса! Графин розового, – сказал он. – Этот Финкснштейн играет, как автомат. Даже противно становится! Математик… Ненавижу совершенство! Оно противоречит самой природе человека. – Он взглянул на Равика. – Чего ты торчишь здесь в такой вечер?

– Жду звонка.

– Опять собираешься отправить кого-нибудь на тот свет по всем правилам науки?

– Вчера я действительно вырезал одному больному желудок.

Морозов наполнил рюмки.

– Вырезал желудок, а сам сидишь со мной за бутылкой вина, в то время как твоя жертва мечется в бреду. В этом есть что-то бесчеловечное. Хоть бы животу тебя разболелся, что ли.

– Ты прав, Борис, – ответил Равик. – В том-то и ужас всей жизни, что мы никогда не чувствуем последствий наших поступков. Но почему ты хочешь начать свою реформу именно с врачей? Начни лучше с политиков и генералов. Тогда на всей земле утвердится мир.

Морозов откинулся на спинку стула и посмотрел на Равика.

– Врачей вообще надо всячески избегать, – сказал он. – Иначе совсем потеряешь к ним доверие. С тобой, например, мы много раз пили, и я видел тебя пьяным. Могу ли я после этого согласиться, чтобы ты меня оперировал? Пусть мне даже известно, что ты искусный врач и работаешь лучше другого, незнакомого мне хирурга, – и все-таки я пойду к нему. Человек склонен доверять тем, кого он не знает: это у него в крови, старина! Врачи должны жить при больницах и как можно реже показываться на людях. Это хорошо понимали ваши предшественники – ведьмы и знахари. Уж коль скоро я ложусь под нож, то должен верить в нечто сверхчеловеческое.

– Я бы и не стал тебя оперировать, Борис.

– Почему?

– Ни один врач не согласится оперировать своего брата.

– Я все равно не доставлю тебе такого удовольствия. Умру во сне от разрыва сердца. Делаю для этого все от меня зависящее. – Морозов окинул Равика озорным взглядом и встал. – Ну что же, мне пора идти, распахивать двери ночного клуба на Монмартре – этом центре культуры. И зачем только живет человек?

– Чтобы размышлять над смыслом жизни. Есть еще вопросы?

– Есть. Почему, вдоволь поразмыслив и в конце концов набравшись ума, он тут же умирает?

– Немало людей умирают, так и не набравшись ума.

– Не увиливай от ответа. И не вздумай пересказывать мне старую сказку о переселении души.

– Я отвечу, но сперва позволь задать тебе один вопрос. Львы убивают антилоп, пауки – мух, лисы – кур… Но какое из земных существ беспрестанно воюет и убивает себе подобных?